Согласно статистике, в прошлом году один из пяти наших соотечественников обращался к психиатру или наркологу. Но поскольку у нас считается, что обращаться к врачам такого профиля в общем-то стыдно, можно предположить, что далеко не все нуждающиеся и даже остро нуждающиеся в помощи решились прибегнуть к ней. Иными словами, можно сказать, что страна сейчас переживает своеобразную пандемию психических расстройств.
В период сильнейших социальных потрясений, разочарований, утраты прежних идеалов, резкой смены общественных ценностей такая пандемия объяснима. Объяснима и тем не менее недопустима.
Но что делать? Государство не утруждает себя решением проблем, чтобы снять или хотя бы снизить накал психической напряженности. Средства массовой информации тоже оставляют без серьезного внимания состояние нравственных устоев. Те, кто ратовал прежде за «Моральный кодекс строителей коммунизма», сегодня с тем же пылом агитируют за приобщение к религии, делая вид, что религия сама по себе как бы автоматически обеспечит высокую нравственность в обществе.
Обо всем этом мы беседуем с Дмитрием АРОСЕВЫМ, кандидатом педагогических наук, поборником нестандартных форм воспитания в семье и школе. У него шесть детей (возрастной диапазон — от 38 до 11 лет), шесть внуков, свое 60-летие в этом году он отметил 1700 километрами, пройденными на лыжах, 10 тысячами на велосипеде и 500 в лодке на веслах. К слову, он мастер спорта в гонках на каноз, а ко мне в гости прикатил на гоночном велосипеде, на котором объездил недавно пол-Европы. Сейчас Аросев увлечен штайнеровской педагогикой. Суть ее в горизонтальных связях в системе «учитель — ученик». В нашей педагогике принят контакт вертикальный: учитель распоряжается, ученик выполняет. По Штайнеру — полное равноправие: учитель не учит, а общается с учеником.
«В центре штайнеровского педагогического процесса, — говорит Аросев, — ребенок. Он не объект обучения, а равноправный субъект. А воспитатель или любой другой взрослый человек должен не возвышаться над ним, а стоять рядом, наблюдать, любоваться, поощрять.
Беды нашего общества проистекают из бед школы, — продолжает он. — Плохо у нас во всех сферах, а хуже всего в школе».
Я не могу согласиться с собеседником. Возражаю, говорю, что наш школьник гораздо лучше подготовлен, чем, скажем, американский. Больше знает, лучше разбирается в литературе, помнит наизусть стихи, более дисциплинирован. Сейчас, когда налажен обмен, этот факт оказался бесспорным. В американском вузе, пожалуй, готовят лучше, чем в нашем. А вот в школьной подготовке мы впереди.
У нас с Аросевым полярно противоположные оценки предмета, который мы обсуждаем. Я считаю, что, несмотря на все беды нашего народного просвещения, несмотря на то, что в школе с каждым годом учат все хуже и хуже, что теперешняя школа значительно слабее вчерашней и позавчерашней, она тем не менее успешно противостоит тенденциям разброда и развала, терзающим общество. Я напоминаю собеседнику о Бисмарке, который после очередной победы прусской армии над австрийской сказал, что это победа прусского учителя над австрийским учителем.
Аросев тут же возражает, что в прусской школе, как и в прусской армии, царила палочная дисциплина, которая помогает формировать армейский порядок, но далека от идеалов гуманизма.
Я возражаю, что советская школа как раз сочетала строгую дисциплину с гуманистическими идеалами русской литературы, что она воспитывала интеллектуалов, без которых не было бы победы в великой войне и достойного мирного соперничества с индустриальной Америкой.
Он мне возражает…
Я ему возражаю…
А в это время в соседней комнате работает телевизор, и оттуда доносится: «А-а-атличная компания», «И толстый-толстый слой шоколада», «Желудок у котенка меньше наперстка…» Эти идиотские слова назубок знает вся страна. Их смеясь повторяют в поездах, на кухнях, в застольях. Действительно, смешно. Особенно если с экрана эти слова прозвучат дважды или трижды. Но беда в том, что этот бред звучит ежедневно по многу раз. Прерывают три-четыре раза фильм, чтобы сообщить потрясающую новость о желудке с наперсток. С той же целью прерывают репортаж о футбольном матче, спектакль, серьезную передачу. Одного дня, проведенного у телеэкрана, достаточно, чтобы сойти сума. Особенно человеку с неустойчивой психикой.
Неужели это неизбежно при рыночных отношениях? Неужели «Тверьуниверсалбанк» или банк «Империал» разорятся без своих нелепых клипов? Уверен, что банки эти нуждаются в деловой информации, которая должна звучать в передачах для людей, чья деятельность связана с банками. Включайте эту рекламу в телепередачи, посвященные финансам, экономике, коммерции. Только тогда эти клипы по-настоящему и заработают. Именно таким образом и поступают на Западе. Реклама там точно адресуется тем, на кого она рассчитана. А если она предназначается для всех, то она весьма разнообразна по форме — «мыльные оперы», скетчи, рекламные репортажи. А вот для клипов, которые бесконечно терзают психику, введены ограничения. Считается, что один клип может появиться на экране за сезон лишь дважды, а в течение года — не более четырех раз. Есть там и запреты на рекламу, которая может «оскорбить хороший вкус». Многие компании ограничивают рекламу пятью минутами в час. На государственных каналах некоторых стран прямая реклама вообще запрещена…
«По Бердяеву, — говорит мой собеседник, — наша ментальность тяготеет к экстремистским порывам».
Да, то мы говорили, мол, «все для человека», кляня «чистоган», то каждый шаг и каждое слово меряем лишь рублем. Проклинаем то, чему поклонялись вчера. Это наше любимое занятие. Но в нашем «вчера» было немало хорошего. Только безответственные болтуны готовы губить все доброе, доставшееся нам в наследство. Прежде всего я имею в виду духовные ценности. Их невозможно измерить в валюте, но от этого они не перестают быть ценностями, без которых нет человека.
Коллеги из Останкина уверяют, что если не будут зарабатывать на рекламе, то не выживут. Не берусь судить, но мне не нравится, что они «выживают» за счет психического здоровья телезрителей. Заработком они называют продажу эфира, который по определению принадлежит всем, как всем принадлежит воздушное пространство, по которому передается все, что появляется на экране. Но у нас сейчас обожают продавать то, что им не принадлежит. Хапнули, дали взятку, получили справку и сразу продают — дома, землю, машины, бумагу, продукты. Теперь вот — эфир.
Если вам не нравится реклама в газете или в журнале, вы просто переворачиваете страницу. А телевизионная реклама агрессивна, она врывается в наш дом не спросясь, причем норовит поставить нас перед выбором — либо смотришь ту чушь, которую тебе навязывают, либо выключаешь телевизор и тогда заодно лишаешься той передачи, ради которой, собственно, и включал его.
— Дмитрий, — говорю я Аросеву, — и вы с идеями партнерства с ребен ком, и я, считающий, что ребенком не грех и покомандовать, оба в тупике, поскольку и горизонтальные и верти кальные педагогические связи элемен тарно разрушаются телевизионной безответственностью, когда ребенку демонстрируют романтику преступной жизни, приучают к мысли, что чело века легко и приятно ударить, даже убить, что важнее всего сила, напористость, нахальство. Что вы, педагог, восхищающийся Штайнером и Амонашвили, можете противопоставить телевизору? У вас ведь есть телевизор?
— Да, есть. Более того, он стоит в детской комнате. Только он… сломан. Давно и надолго. Нам с женой пришлось пожертвовать «Вестями», кино фильмами, «Полем чудес» с его рекламными паузами. Но к молчащему ящику привыкаешь за неделю. Зато мы спокойны за психику наших детей, которым ничто не мешает читать хорошие книги и заниматься спортом.
Станислав Шершень