Смысл здравого смысла

Десятки тысяч лет здравый смысл помогает человеку выжить в нашем не больно-то уютном мире. Противореча­щее здравому смыслу — нелепое, вздорное — почти автоматически вос­принимается как неверное. «Встроен» в нас здравый смысл по велению Выс­шего разума или возник в ходе эволю­ции — так или иначе, он согласован с миром, в котором мы живем.

Есть искушение трактовать науч­ное познание мира как уточнение и прояснение здравого смысла. С этим соприкасаются многие точки зрения на талант ученого: «учение увидеть про­стое в сложном», «простота гениально­го».

Гениальный Ньютон заметил, что яблоки падают сверху вниз. Закон все­мирного тяготения — торжество здра­вого смысла.

А что, если слово сказано и сказано верно (это выяснится через каких-нибудь сто лет), а здравый смысл не торжествует? Если интуиция гения опрокинула здравый смысл?

До определенного момента физика формулирует, уточняет и развивает положения здравого смысла.

Но теория относительности Эйнш­тейна в нормальном, «литературном» изложении — чистая фантастика. Дедушка порхает туда-сюда по Все­ленной и возвращается моложе своих внуков. Метр, лежащий вдоль космо­лета, становится короче метра, лежа­щего поперек. Мышь весит тонну.

Теория вероятностей возникла из игры и изначально отражает лишь неполноту нашего знания. Мы гадаем, есть ли у нашего партнера валет пик, и предполагаем, что скорее всего есть; но партнер-то знает точно, и уж, во всяком случае, в действительности валет либо есть, либо его нет. Событие либо происходит, либо нет. В мире только две реальные вероятности — ноль и единица.

На периодическую систему Менде­леева приятно смотреть. В частности, ясно, что философского камня не существует. Простые вещества только сочетаются по-разному, и золото можно добыть лишь из того соедине­ния, которое его содержит.

Так ли?! Согласно учению об атом­ном строении, берем два килограмма железа, один килограмм расщепляем на электроны, протоны и нейроны и с помощью этого добра второй превра­щаем в золото. Это сложно, но принци­пиально возможно. Ну, и очень дорого, то есть философский камень нерента­белен, но это к высокой науке не имеет отношения.

Теория Дарвина, несмотря на свой откровенно богоборческий характер, имела огромный успех среди современников. Как справедливо отмечает уже наш современник философ В. Тростни­ков, некоторые вопросы могли опроки­нуть эту теорию в зародыше.

Согласно одному из дарвиновских постулатов, популяция особей одного вида, если ей создать «райские» усло­вия — вдоволь места и еды и полное отсутствие врагов, — размножается по экспоненте, то есть удваивается через равные промежутки времени.

Мы — отсюда — предвидим одно возражение из области генетики: сам замкнутый характер популяции ведет через вынужденное кровосмешение к вырождению. Но дело даже не в том, верен или неверен постулат Дарвина. Дело в том, что его можно проверить простым экспериментом.

Действительно, исходных условий легко можно достичь, например, для зайцев в заповеднике, отогнав лис, сов, волков и медведей. Что же реально происходит в заячьем раю?

Поначалу численность зайцев и вправду растет по экспоненте. Но вскоре этот рост замедляется и оста­навливается. В популяции, достигшей «своего размера», особи ведут себя иначе: индифферентно, вяло.

А теперь самое удивительное — эксперимент поставлен через столе­тие после Дарвина. Целый век биологи не просто верили в Дарвина, а «верили и не проверяли» — против всех прин­ципов бытия естественной науки. Тео­рия Дарвина логично, но неверно объ­ясняла мир. Следующая, более верная модель истины уже маячила впереди как нечто тревожноалогичное, проти­воречащее здравому смыслу.

«Здравомысленный» девиз науки: «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» — был сокру­шительно посрамлен в лице француз­ской Академии наук, провозгласившей невозможность существования лета­тельных аппаратов тяжелее воздуха. Самолет не раздражает нас только потому, что мы его постоянно видим. Но здравому смыслу он противоречит.

Кун и Поппер убедительно доказы­вают, что развитие любой науки идет не поступательно, а через кризисные моменты, «смену парадигм». Концеп­ция осваивает все новые горизонты, объясняет факт за фактом, потом один или несколько упрямых фактов, никак ей не поддающихся, опрокидывают ее и заставляют ученых-новаторов изме­нить все: язык, начальные предполо­жения, сам угол зрения на вещи. Здра­вый смысл обретает новую точку зре­ния на мир. Смысл нашего наблюдения в том, что где-то в XIX—XX веках естественные науки выходят за грань здравого смысла. Архимедовское «Эв­рика!» сменяется обреченным «Неу­жели?». Обескураженные физическим смыслом найденного, мы предпочли бы найти ошибку в теории. Но ошибки нет.

Насколько глубоко тождество человека и мира? Почему от физичес­кого неуюта человек создал город — буфер между ним и природным миром? Почему Природа не создала нас теле­патами, и существует речь, не адекват­ная, строго говоря, ни мышлению, ни миру, — еще один буфер? Почему зна­ния не передаются генетически? Почему человек наделен способно­стью ошибаться? Почему границы здравого смысла теснее границ позна­ния?

Я думаю, мир тождествен не чело­веку, а Высшему разуму, стало быть, скорее непознаваем, чем познаваем. Всякая наука — химия, физика, биоло­гия — должна помнить, что любой ее провозглашенный закон может быть нарушен Высшим разумом, а стало быть, где-то уже нарушен. Если при­знать охранительный характер челове­ческого здравого смысла: «иначе не бывает», то напрашивается вывод: бывает. Все может быть — как ни банально это звучит.

Я думаю, здравый смысл — некото­рый ареал более или менее комфорт­ного существования человека. Напри­мер, расщепление атома (по смыслу слова — мельчайшей, неделимой частицы материи) — ахинея, противо­речащая здравому смыслу. Оно воз­можно — здравый смысл посрамлен. Более того, он приспособился к новой ситуации — бесконечности материи. Но не напрасно ли? История XX века показывает нам, что расщепление атома запретно. Не то чтобы невоз­можно, а нельзя. Так же, по моему глу­бокому убеждению, запретно внедре­ние в генетический код.

Научное познание мира остановить невозможно. Но начиная с некоторого момента оно становится выражением «инстинкта смерти».

Впрочем, не только высокая наука, но и повседневная реальность нет-нет, да и нарушает границу здравомыслия. Это становится очевидно, когда разго­ворятся случайные попутчики в купе. За долгую жизнь мало кто ни разу не встретился с невероятным.

Со мной это произошло один раз. Я ехал в полпервого ночи в метро от «Текстильщиков» к центру. На Волго­градском проспекте в вагон вошел мой дальний знакомый по МГУ, друг моих друзей. Мы поболтали о чем-то незна­чительном — и он вышел, кажется, на «Таганской».

Назавтра я рассказал об этой встрече нашей общей знакомой.

— Странно, — сказала она. — Дело в том,что в одиннадцать вечера мы с ним гуляли по улице Вавилова. Он вдруг оживился, начал расспрашивать о тебе, потом пошел тебя искать. Я спросила: «Как ты его найдешь?» Он ответил: «По энергиям».

Если бы это произошло не со мной, я бы, наверное, не поверил. Для пол­ноты картины добавлю, что оказался на «Текстильщиках» совершенно, как казалось, случайно, «по ходу дня», и никто, включая меня самого, заранее не мог рассчитать это время и место.

«Есть многое на свете, друг Гора­цио, что и не снилось нашим мудре­цам…».

Леонид Костюков