Шедевр

Как приятно было бы лечиться живописью! Повесил на стену какую-нибудь симпатичную картинку — и поглядывай, когда вспомнишь про нее. А впрочем, она и сама свое дело зна­ет — излучает энергетику, заложен­ную в нее художником.

Почему-то всегда, когда заходит речь об оздоровительном потреблении живописи (которое я сознательно несколько утрировала), картины выби­раются такие, которые к искусству не имеют никакого отношения. А значит, и к энергетике тоже.

Искусство самоценно, и всякая его имитация, конечно, имитирует и его воздействие. Хорошая живопись и от художника, и от зрителей требует духовных усилий, благодаря которым и возникает поле ее воздействия. Есть зрители очень чуткие, это — тоже талант. Наверное, таким талантом обладали купцы Павел и Сергей Тре­тьяковы, умевшие безошибочно отли­чать живопись от имитации.

Прекрасные картины появлялись во все, даже самые неподходящие для этого времена. Но там, где искусство поощрялось, а зрители были подготов­ лены к открытию и признанию нового, таланты художников расцветали. Такой была Италия в эпоху Возрожде­ ния (XIV—XVI вв.). Сейчас любой назо­ вет их гениями, а тогда от зрителя тре­ бовалась готовность увидеть мир по- новому — вместе с Фра Филиппо, Джотто, Андреа Вероккио, Сандро Боттичелли, Леонардо да Винчи, Микеланджело…

Талант Леонардо да Винчи был впервые оценен во Флоренции. Но, успев создать под покровительством просвещенных Медичи лишь несколь­ко прославивших его картин, он вдруг бросает все и в 1482 году уезжает в Милан, приняв приглашение Лодовико Сфорца, герцога Моро.

Исследователи называют разные причины, побудившие Леонардо на пороге своего тридцатилетия пере­ехать в Милан. Предполагают, что его погнала из Флоренции нужда: не пола­див в чем-то с самим Лоренцо Велико­лепным, он стал получать меньше заказов. По другой версии Леонардо чрезвычайно занимали инженерные работы, которые предстояло вести в Милане. Джорджо Вазари, оставивший жизнеописания великих художников эпохи Возрождения, считал, что Лео­нардо отправился в Милан, чтобы ублажать слух Лодовико Сфорца игрой на лютне и импровизацией стихов, на что он был большой мастер. Как будто нельзя было музицировать во Флорен­ции!

Все эти предположения верны, и все-таки он покидает Флоренцию не для этого. Он верит, что его ждут вели­кие свершения. Лоренцо Медичи, изба­лованный тем, что у него под рукой всегда были лучшие художники, гото­вые выполнить любой заказ, разочаро­ван в Леонардо, недоволен его медли­тельностью. Но в Милане ждет Лодо­вико Сфорца, ждет с нетерпением, и под таким покровительством можно осуществить грандиозные проекты.

Леонардо предложил герцогу Моро увековечить облик его отца, Фран-ческо Сфорца, в огромном конном памятнике и с жаром взялся за работу. Довольно скоро глиняная модель «Ко­лосса» уже стояла на площади перед дворцом, изумляя современников красотой и мощью. Но далее дело не продвинулось. За семнадцать лет, про­веденных Леонардо в Милане, статую гак и не удалось отлить в бронзе. А глиняную модель французские стрелки расстреляли в 1499 году.

Он получил заказ на большую фреску «Тайная вечеря» для милан­ского монастыря Санта Мария делла Грацие. Великий экспериментатор, Леонардо решил писать ее масляными красками. Это было невозможно — едкая известь разъедала масло. Но если бы удалось удержать масляный слой на стене, то и во фреске он мог бы добиться переливающегося цвета, тающей светотени.

И Леонардо разрабатывал новые грунты, покрывал ими поверхность сте­ны, шлифовал ее — до тех пор, пока краска не легла послушно. И он создал шедевр. «Тайная вечеря» засияла невиданными до той поры в настенной живописи тонами. Эта работа более других прославила Леонардо, но кто мог знать, что она окажется столь недолговечной. Уже в XVI веке известь все же отторгла масляный слой, и фреска оказалась полуразрушенной. Упорными усилиями, реставраторов цвет местами был восстановлен. К сча­стью, и сейчас читается вся компози­ция, и можно вообразить, какой она была когда-то .

Миланский период был расцветом в творчестве Леонардо. Он приехал в этот город полным сил и замыслов. По описаниям современников, это был высокий человек с русыми волосами, правильными чертами лица, голубыми глазами. Вазари писал о Леонардо: «Блистательностью своей наружности, являвшей высшую красоту, он возвра­щал ясность каждой опечаленной душе, а словами мог заставить любого упрямца сказать „да“ или «нет“. Своей силой он смирял любую ярость, правой рукой гнул стенное железное кольцо или подкову, как свинец. С рав­ной доброжелательностью выказывал он внимание любому, будь тот богат или беден, лишь бы обладал дарова­нием и доблестью».

О его душевных привязанностях Вазари, родившийся за семь лет до кончины Леонардо, ничего не сооб­щает. Среди примерно двух десятков сохранившихся до нашего времени картин, несомненно принадлежащих его кисти, есть несколько прекрасных женских портретов. Один из них — на нашей обложке.

У «Дамы с горностаем» тонкие, бла­городные черты, но главное — ее оба­яние, сквозящее в одухотворенности лица, в грации осанки и жеста. И как всегда у Леонардо, в картине нет ничего лишнего, мешающего восхище­нию натурой.

Ему было чуть более тридцати лет, когда он писал этот портрет. И, по сви­детельству Вазари, «он был так оба­ятелен, что влек к себе сердца людей».

А она была не только хороша собой, она писала стихи, и современники называли ее «миланской Сафо». Любу­ясь этим портретом через пять веков после того, как он был написан, я не могу поверить, что не любовь вдохнов­ляла Леонардо. А может быть, это был все тот же живой и жгучий интерес к жизни, который сродни любви.

Эта юная женщина, семнадцати­летняя Чечилия Галлерани, была воз­любленной его миланского покрови­теля — Лодовико Сфорца.

Разве не удивительно, что у нее на руках не котенок, а хищный зверек? Но горностай был геральдическим симво­лом рода Сфорца. К тому же по-итальянски этого зверька называют «гале», что созвучно с именем Галлерани. Зна­чит, этот символ объединяет герцога и его возлюбленную. Видимо, так было задумано.

Зверек в руках Чечилии кажется ручным, и это тоже могло быть значи­мой деталью, говорящей о власти Чечилии Галлерани над Лодовико Сфорца. Однако в ее облике нет ничего властного. Наоборот, лицо ее кажется доверчиво-бесхитростным. А рука с разжатыми пальцами даже не пытается удерживать зверька.

Изысканная красота больше всего передана в пластике: изящный пово­рот головы, почти полностью повто­ренный горностаем, легкий жест руки. И оба смотрят в сторону — что-то неви­димое зрителю притягивает их.

В этом повороте и взгляде кроется, мне кажется, загадка того самого «пульсирования жизни», которое поч­ти всегда можно почувствовать, гля­дя на портреты Леонардо. В данном случае это как бы готовность к движе­нию: его еще нет, но оно вот-вот прои­зойдет.

Многое известно о Леонардо, и тем не менее он остается человеком очень загадочным. Чего стоит один его почерк! Леонардо писал справа нале­во, прибегая время от времени к шиф­ру. Чтобы прочесть около семи тысяч листов его рукописей, исследователям пришлось составлять список его зна­ков и пользоваться зеркалом.

Но есть вещи еще более странные. Он никогда не торопился — но успел оставить след во многих науках, не говоря уже об искусстве. Он так много сделал — но так мало сохранилось. Ни одно открытие не названо его име­нем — но так много гениальных дога­док и изобретений рассыпано по его рукописям. Человечество потом от­крывало их заново.

Похоже, земная слава не заботила его. И предназначение его, наверное, было не в том, чтобы оставить целые залы в музеях и страницы в учебниках по физике, математике, физиологии… Он был похож скорее на гениального наблюдателя, оставившего ярчайший след в искусстве и всех науках, кото­рыми занимался.

«Для Флоренции было величайшим даром рождение Леонардо и беско­нечной потерей — его смерть», — заключает свое повествование об этом гении Джорджо Вазари.

Не только для Флоренции…